Мудрый Юрист

Критерии невменяемости в английском уголовном праве XVIII века

Шишков Сергей Николаевич - кандидат юридических наук, доцент, ведущий научный сотрудник Государственного научного центра социальной и судебной психиатрии им. В.П. Сербского.

Состояние проблемы невменяемости в Англии XVIII века в отечественной литературе почти не освещалось. Между тем к этому времени категория невменяемости в английском праве имела уже достаточно зрелую концептуальную базу, критерии и практику их применения судом присяжных. Правовая доктрина исходила из того, что не всякое душевное заболевание может служить основанием освобождения обвиняемого от уголовной ответственности, а лишь такое, которое полностью лишало его способности к разумению в момент совершения им уголовно наказуемого деяния. В качестве критериев такого заболевания выступали: неспособность различать добро (good) и зло (evil); отличать правое (right) от неправого (wrong). В дополнение к этим моральным критериям предлагались также простейшие эмпирические тесты, с помощью которых можно было бы установить глубину (тяжесть) болезненного нарушения психики, несовместимого с вменяемостью. Например, неспособность больного сосчитать деньги до 20 шиллингов или неспособность узнавать собственных родителей <1>.

<1> Robinson D.N. Wild Beasts and Idle Humours. The Insanity Defense from Antiquity to the Present. London, 1996. P. 118.

Подобного рода критерии и тесты давали определенные ориентиры для квалификации психического расстройства. Однако они не были настолько четкими, чтобы, руководствуясь ими, суд имел возможность без особых затруднений решить вопрос о вменяемости-невменяемости в каждом конкретном случае. Так что при рассмотрении немалого числа дел, по которым защита прибегала к ссылке на невменяемость обвиняемого (insanity defense) <2>, задача определения глубины (тяжести) имеющегося психического расстройства оставалась для суда одной из наиболее сложных.

<2> В английском уголовном судопроизводстве невменяемость рассматривается как средство защиты от предъявленного обвинения. Вопрос о невменяемости обвиняемого вправе возбуждать лишь он сам или его адвокат. Поэтому в английской юридической литературе проблема невменяемости часто именуется insanity defense defensedefense ("защита ссылкой на невменяемость").

XVIII век примечателен тем, что именно тогда был разработан ряд теоретических и практических аспектов проблемы невменяемости, которые остаются актуальными и в наши дни. Так что для современного российского читателя настоящая работа представляет не только исторический интерес.

Учитывая прецедентный характер английского права, проблему целесообразно анализировать применительно к отдельным уголовным делам.

Дело Арнольда (1724 г.). Эдвард Арнольд покушался на жизнь лорда Онслоу, ранив его выстрелом из мушкета. Схваченный на месте, преступник угрожал раненому Онслоу и пытался вырваться из рук державших его людей, чтобы довершить расправу <3>.

<3> Мне уже доводилось писать о деле Арнольда. См.: Шишков С.Н. "Критерий дикого зверя" и парадоксы невменяемости // Независимый психиатрический журнал. 2001. N 1. С. 46 - 48. Обстоятельства дела Арнольда изложены также в книге Д. Робинсона: Robinson D. Op. cit. P. 129 - 134.

Потерпевший был видным поборником англиканской церкви, ревнителем общественного благочестия, порядка и нравственности. Странно, что такого почтенного и уважаемого человека Арнольд пытался убить. Но за обвиняемым вообще водилось немало странностей. Согласно свидетельским показаниям, Арнольд без видимой причины был враждебно настроен ко многим из окружающих его людей, но особенно к лорду Онслоу, которого считал врагом Господа и врагом Англии. Он полагал также, что Онслоу "околдовал" его, Арнольда, и нарушил его покой.

Судя по представленным в суд доказательствам, Арнольд действительно страдал хроническим психическим заболеванием, которое, говоря языком современной психиатрии, сопровождалось продуктивной психотической симптоматикой - бредом и галлюцинациями. Казалось, этого вполне достаточно для признания его невменяемым.

Однако судья Трейси, который вел дело, считал иначе: Арнольд, будучи враждебно настроен по отношению к лорду Онслоу, решил, что тот заслуживает смерти. И однажды попытался реализовать это решение своими целенаправленными рационально организованными действиями - купил порох, зарядил им мушкет, подкараулил жертву, прицельно выстрелил. Иными словами, попытался убить того, кого ненавидел. Нелепость претензий Арнольда к потерпевшему для судьи не имела особого значения (мало ли нелепостей говорят и думают люди, когда они кого-то возненавидят!).

Указанные обстоятельства судья Трейси счел достаточными для вывода о том, что во время совершения преступления Арнольд "знал, что делал". Трейси не ограничился этим и обозначил условия, при наличии которых подсудимого можно было бы признать невменяемым. Настолько умалишенным, чтобы не отвечать за содеянное, отметил Трейси в своем напутствии присяжным, можно признать лишь того, кто "полностью лишен рассудка и памяти и не способен сознавать, что он делает, подобно младенцу, скотине или дикому зверю" <4>. Тем самым был выработан критерий невменяемости, который получил наименование "критерий дикого зверя" (wild-beast-test). Его можно назвать также критерием "абсолютного неразумения".

<4> Robinson D.N. Op. cit. P. 134.

Присяжные признали подсудимого виновным, и он был приговорен к смерти. Однако потерпевший Онслоу добился помилования и замены смертной казни лишением свободы. Оставшиеся тридцать лет жизни Арнольд провел в тюрьме. Чем интересно для нас дело Арнольда?

Появившийся благодаря этому судебному делу wild-beast-test относился к "фактическому" критерию невменяемости. "Моральный" критерий - неспособность различать добро и зло, правое и неправое - был оставлен судьей Трейси без изменений. В своей речи он прямо говорил о неспособности различать добро и зло как о критерии невменяемости.

Но добро и зло - слишком отвлеченные абстрактные понятия; присяжным сложно использовать их в качестве практического инструментария по конкретному делу. Были необходимы дополнительные более "осязаемые" и понятные признаки. В качестве такого дополнительного признака-критерия Трейси и сформулировал свой знаменитый wild-beast-test.

В ходе рассмотрения дела Арнольда была разработана и "методика" определения способности к разумению. Если для достижения своего преступного замысла обвиняемый купил порох, зарядил им мушкет, выследил намеченную жертву, занял позицию, удобную для стрельбы и прицельно выстрелил, то он понимал, какие действия и в какой последовательности нужно совершить, чтобы достичь намеченной цели. Это, по мнению Трейси, свидетельствовало, во-первых, об осмысленности подсудимым своих поступков (если бы они не были таковыми, то подсудимый был бы не в состоянии их совершить), а, во-вторых, о понимании Арнольдом того факта, что совершаемое им - зло. Разве мог человек, понимавший, что для выстрела из мушкета необходим порох, и сумевший совершить сделку по покупке пороха, одновременно не понимать, что убийство человека - грех, злодейство, тяжкое преступление, караемое смертью? Для человеческого разума это как бы задачи одинаковой степени сложности; и тот, кто в силах решить первую задачу, непременно должен справиться с решением второй. Таким образом, Трейси предложил прагматичные и вполне постижимые на уровне обыденного здравого смысла поведенческие признаки.

В заданной судьей Трейси системе теоретических координат неспособность невменяемого к пониманию содеянного им должна была непременно найти свое прямое и непосредственное выражение в самом деянии. При этом "неразумение" больного должно было проступать в его преступлении в таких внешне воспринимаемых формах, дабы само их восприятие оказывалось вполне "посильным" для здравого смысла обычных граждан, из которых состояло жюри присяжных.

Способность обвиняемого к разумению было предложено определять путем анализа "разумности" или "неразумности" его поступков в момент совершения преступления. Трейси полагал, что этого достаточно. Поэтому он даже не пытался проникнуть во внутренний мир обвиняемого, не считал необходимым анализировать его мысли, чувства, переживания, возможные мотивы и т.п.

Для установления помешательства, исключающего вменяемость, врач не требовался. Не совместимое с вменяемостью помешательство должно было найти свое выражение в "неразумных" действиях. Такие действия не могли не быть замечены окружающими, даже если те не знакомы с азами медицины. Если же обвиняемый "неразумных" поступков не совершал, то он оставался вменяемым, а иные симптомы и проявления возможного помешательства суд не интересовали.

Обращает на себя внимание тот факт, что предложенная судьей Трейси формула невменяемости вовсе не была понятийно строгой и однозначно понимаемой. Что означают, к примеру, слова "полностью лишен" применительно к рассудку или памяти? Ведь в поведении любого безумца всегда можно обнаружить некую последовательность и своеобразную упорядоченность. Не может же каждая его мысль быть абсолютно нелепой, каждый поступок - совершенно бессмысленным, каждое слово - сказанным невпопад.

При полном отсутствии памяти человек вообще вряд ли способен к каким-либо целенаправленным действиям, поскольку все его прежние знания и навыки окажутся полностью забытыми, а значит, утраченными.

Составляющие "критерий дикого зверя" слова и выражения воспроизводили в сознании присяжных интуитивно сложившийся у них образ "ничего не соображающего помешанного"; образ вроде бы знакомый и вместе с тем не вполне отчетливый, воспринимаемый людьми интуитивно. А интуитивно постигаемому более соответствуют не строгие, логически выверенные понятия, но слова-символы, знаковые слова.

На уровне обыденных представлений и немудреного житейского опыта концепция "абсолютного неразумения" рождала некоторые образы и вызывала какие-то ассоциации; с их помощью состояние "полной утраты рассудка" становилось осязаемым и вроде бы даже понятным. Во всяком случае, здравый смысл английских присяжных "критерий дикого зверя" принимал и как-то усваивал.

Фактически Трейси апеллировал к житейским характеристикам, таким как "абсолютно сумасшедший", "совершенно ничего не соображающий" и т.п. Подобные характеристики не рассчитаны на буквальное истолкование и не могут претендовать на точность понятийного отражения соответствующих реалий. Пока они употребляются в разговорной речи, эти их изъяны не слишком заметны. Но когда их кладут в основу юридических формулировок, подлежащих логическому анализу, эти изъяны рано или поздно обнаруживают себя.

Дело графа Феррерза (1760 г.). В порыве гнева граф Феррерз застрелил своего слугу Джона Джонсона <5>. Дело Феррерза интересно, прежде всего, тем, что в нем впервые в английском уголовном суде участвовал врач как специалист по вопросам психических болезней. Этим врачом был Джон Монро, работавший в психиатрическом госпитале (знаменитом Бедламе).

<5> Forshaw D. and Rollin H. The history of forensic psychiatry in England // Principles and Practice of Forensic Psychiatry. Edinburgh, London, Melbourne and New York, 1990. P. 83.

Граф никогда в своей жизни не обследовался психиатрами, он просто решил воспользоваться услугами знакомого ему доктора и пригласил его в качестве свидетеля (medical witness). Феррерз попытался убедить суд в том, что убийство слуги он совершил, находясь в состоянии временного помешательства; подобные болезненные приступы будто бы наблюдались у него неоднократно. Доктор Монро был призван помочь доказать это.

В судебном заседании граф задал доктору несколько вопросов, касающихся симптоматики помешательства (lunacy) <6>. На вопрос о том, какими обычно бывают симптомы lunacy, Монро ответил: "Нередки приступы ярости, не являющиеся следствием опьянения, но очень часто спровоцированные приемом спиртного. Многие из приступов сопровождаются агрессивными действиями больного, опасными как для окружающих, так и для него самого. Одним из наиболее типичных, частых и почти безошибочных нарушений психики, характерных для болезненного приступа, следует признать беспричинную ревность и совершенно безосновательную подозрительность; имеется также множество других состояний, едва ли поддающихся перечислению".

<6> Этот фрагмент допроса доктора Монро приведен в книге Д. Робинсона. См.: Robinson D.N. Op. cit. P. 135 - 136.

Подсудимый задал доктору дополнительные вопросы относительно возможных симптомов периодического помешательства, имея при этом в виду, конечно же, себя: являются ли симптомами такого болезненного состояния беспричинные ссоры с друзьями; постоянное ношение оружия, даже тогда, когда поблизости нет признаков опасности; судорожное сжатие кулака, гримасничанье, внезапные приступы неукротимого гнева, для которого не имелось никаких поводов, и пр.

На вопросы подсудимого Монро отвечал утвердительно: "да", "бывает очень часто", "нередко наблюдается у душевнобольных" и т.п.

Смысл этого судебного диалога очевиден: если действия графа, приведшие к роковому исходу, были порождены болезнью, то ответственность за содеянное им исключалась. Не может же больной человек наказываться за проявления своей болезни.

Однако обвинитель заявил, что свидетельство доктора Монро не может служить основанием для оправдания подсудимого. Монро, заметил обвинитель, описал множество симптомов помешательства, но среди них не было ни одного, о котором можно было бы сказать: человек с данным симптомом действительно безумен. Если бы людей с подобными симптомами освобождали от уголовной ответственности, то такая практика противоречила бы элементарному житейскому опыту и здравому рассудку.

В какой-то мере и в каком-то смысле, продолжал обвинитель, каждый преступник психически ненормален. Ненормальны все людские пороки - жестокость, зверство, злобная месть, явная несправедливость. В античные времена приверженцы отдельных философских течений придерживались подобных воззрений на преступления. Однако то, что приемлемо для философии, может оказаться крайне опасным в сфере отправления правосудия <7>.

<7> Robinson D.N. Op. cit. P. 136 - 137.

Обвинитель вовсе не отказывал доктору Монро в праве считать преступные действия Феррерза проявлением психического заболевания. Он лишь отказывал такому заболеванию считаться обстоятельством, исключающим уголовную ответственность. Философы, медики, представители других научных дисциплин могут говорить и думать о болезнях и их связи с преступностью что угодно. Но в уголовном судопроизводстве действуют свои принципы.

Обвинитель и сам соглашался, что акты насилия, жестокости и многие иные преступные действия есть порождение не вполне здорового ума. Но уголовное право не может позволить себе сначала предусмотреть эти действия в качестве уголовно наказуемых, а затем, на основании того, что они порождены помешательством, освобождать от ответственности преступников, признавая их невменяемыми. Уголовная юстиция, если бы она стала на такой путь, обессмысливала и разрушала бы самое себя <8>.

<8> Robinson D.N. Op. cit. P. 138.

Причины, по которым обвинение, а вслед за ним и суд (лорд Феррерз предстал перед судом Палаты лордов) отклонили показания доктора Монро, понятны и не требуют особых пояснений. Ход их рассуждений мог быть примерно следующим. Возможно, в своем госпитале Бедлам Джон Монро часто наблюдал, как душевнобольные гримасничают, судорожно стискивают кулаки, беспричинно злятся и без видимого повода затевают ссоры. Но не эти проявления болезни сделали этих людей обитателями Бедлама. Для того, чтобы попасть туда, необходимы более серьезные и тяжелые психические нарушения (иначе в Бедлам можно было бы поместить более половины британцев). А таких тяжелых нарушений у Феррерза не было. К тому же граф Феррерз имел ужасную репутацию и зарекомендовал себя таким негодяем, что восстановил против себя даже адвоката. Отсюда сам собой напрашивался вывод: приступы необузданного гнева следует отнести на счет нравственной распущенности графа, а не душевной болезни.

Таким образом, попытка подсудимого обосновать свою невиновность с помощью врачебного свидетельства провалилась. Суд вынес обвинительный приговор, и "отвратительный граф" был казнен.

Дело Берта (1783 г.). 17 июля 1783 г. Самуэль Берт подписал два документа: фальшивый банковский чек от имени хозяина, у которого служил, и письмо хозяину с признанием в содеянном <9>. В суде адвокат Берта поднял вопрос о невменяемости своего клиента. Действия Берта, отметил он, фактически были направлены на то, чтобы лишить себя жизни путем осуждения за преступление, караемое смертью. Берт разоблачил себя немедленно, даже не пытаясь извлечь хоть какую-то выгоду из корыстного по своему характеру преступления. Следовательно, отсутствовало и само преступление. Адвокат живо нарисовал образ молодого человека, впавшего в глубокую печаль, который в осуждении его на смерть видел единственное избавление от постигших его бед и несчастий. Вызванные в суд свидетели подтвердили: Берт был меланхоликом и страдал от невыносимой тоски.

<9> Обстоятельства дела Берта описаны в книге Дж. Эйгена: Eigen J.P. Op. cit. P. 47 - 48.

Однако судья в своем напутствии пояснил присяжным, что для признания лица невменяемым необходимо, чтобы психическое расстройство полностью лишало его способности действовать осознанно и по собственной воле. Только тотальное поражение рассудка, полное его отсутствие у помешанного дает право на признание его невменяемым.

Подлог документов, продолжал судья, по самой сути этого преступления может совершаться только намеренно; цель подлога - обман. Невменяемый, не понимающий, что он делает, не способен ставить перед собой подобные цели. Но, повторил судья, для признания лица невменяемым необходим тотальный характер поражения рассудка. То, что Берт направил хозяину письмо с признанием в содеянном, свидетельствует: Берт все же понимал противозаконность своего поступка. Следовательно, в данном случае о тотальном (полном) поражении психики, исключающем способность к моральной оценке собственного поведения (как законопослушного или противозаконного), речи идти не может. Желание свести счеты с жизнью - греховно, порицаемо и тоже преступно. Необычность и странность способов достижения этой греховной цели, даже если они вызваны болезненными мотивами, еще не свидетельствуют о тотальном характере болезни. По словам судьи, психическое расстройство Берта никак не достигало той глубины, которую закон признает несовместимой с вменяемостью. И хотя судья напомнил присяжным, что они вольны придерживаться иного мнения по рассматриваемым вопросам, Берт был признан виновным и приговорен к смертной казни. Правда, присяжные обратились к суду с просьбой о помиловании, поскольку, по их мнению, подсудимый в момент совершения преступления все же находился в болезненном состоянии.

В рамках обвинения в подлоге действия Берта выглядели бессмысленными (на что и обратил внимание адвокат); вместе с тем они не были настолько бессмысленными, чтобы исключать вменяемость. Поэтому адвокат, выдвинувший в качестве средства защиты ссылку на невменяемость своего клиента (insanity defense), потерпел неудачу.

Дело Уолкера (1784 г.). Уильям Уолкер смертельно ранил свою жену Энн ударом ножа в грудь <10>. В суде Уолкер не смог представить свидетелей, которые могли бы дать показания относительно его личности и возможного психического расстройства. Лишь кто-то из соседей заявил, что Уолкер не тот человек, с кем можно водить знакомство, ибо он все время несет несусветную чепуху. Сам Уолкер смог заявить в суде лишь то, что в момент убийства он "не помнил себя".

<10> Фактические обстоятельства дела Уолкера изложены Дж. Эйгеном: Eigen J.P. Op. cit. P. 43 - 47.

Судья сосредоточил внимание присяжных на одном пункте: находился ли подсудимый на момент преступления в здравом уме или нет, совершалось ли оно намеренно и со злым умыслом или под воздействием помрачения рассудка, лишавшего больного способности к осознанию своих поступков. В последнем случае ни закон, ни соображения здравого смысла, ни просто элементарное чувство справедливости не позволяют поставить содеянное Уолкером ему в вину. И если из собранных доказательств явствует, что он находился в болезненном состоянии, то подсудимый оказывается не более чем слепым орудием в руках провидения, не подлежащим ответственности. Подобно тому, как его нож не может отвечать за тот роковой удар, который оборвал жизнь несчастной жертвы.

Стараясь сохранить объективность, судья не прошел мимо тех фактов, которые свидетельствовали не в пользу подсудимого: тот находился в весьма неприязненных отношениях с женой, и данное обстоятельство могло стать побудительным мотивом убийства. Поэтому в суде надлежало решить, какое именно из двух побуждений - вызванная помешательством слепая ярость или обычная неприязнь между супругами - превалировало при совершении рассматриваемого преступления.

Сам судья склонялся к тому, что причиной нападения Уолкера на супругу было все же временное помешательство. Раз оно носило временный характер, то факт обретения Уолкером способности к разумению вскоре после содеянного не меняет сути дела и не исключает его оправдания ввиду невменяемости.

Что же заставило судью поверить в невменяемость подсудимого и настойчиво предлагать эту версию присяжным? Видимо, всего одно обстоятельство: сразу после убийства Уолкер пригласил на место преступления соседей и показал им залитое кровью тело жены. Это могло означать одно из двух: немыслимую степень бесстыдства и цинизма или полное непонимание сущности совершенного, его нравственной чудовищности. Такое непонимание свидетельствовало о тяжелом помешательстве. Судья склонялся ко второму.

Тем самым он разрывал нерасторжимую связь между "фактическим" и "моральным" компонентами виновной воли преступника, ту самую связь, которую установил судья Трейси в деле Арнольда. Позвать соседей на место только что совершенного преступления - внешне связное и целенаправленное поведение; согласно "критерию дикого зверя" оно свидетельствовало о понимании фактической стороны своих поступков, а, значит, и о понимании их аморальности. Но, по мнению судьи, ведшего дело Уолкера, подсудимый, показав соседям окровавленное тело жены, продемонстрировал способность к целенаправленному связному поведению при одновременном непонимании нравственной чудовищности своих поступков. Следовательно, в момент совершения преступления и непосредственно после него подсудимый не различал добро и зло, правое и неправое; и на этом основании его следовало признать невменяемым. Присяжные согласились с мнением судьи.

Дело Паара (1787 г.). Явившись в банк, Френсис Паар обманным путем пытался получить деньги. Он назвался Исааком Хартом, заполнил бланк на это имя и попытался таким способом завладеть деньгами Харта, который действительно держал свои сбережения в данном банковском учреждении. Однако мошенник был разоблачен и предан суду <11>.

<11> Обстоятельства дела Паара приводятся в книге Эйгена: Eigen J.P. Op. cit. P. 31 - 35.

В суде Паар ссылался на то, что он не понимал, что делает, поскольку в тот момент находился в состоянии временного помешательства. Эта болезнь якобы началась у него после тяжелой черепно-мозговой травмы.

Вызванные в суд свидетели подтвердили слова Паара. Они показали, что когда тот служил стюардом на корабле, то однажды упал в воду. При падении сильно ударился головой о борт судна и едва не утонул. До конца плавания Паар не приходил в себя, а впоследствии, когда оправился от потрясения, сильно изменился по характеру. Раньше Паар был спокойным, уравновешенным и рассудительным человеком, а также прилежным работником. После злополучного падения он стал подвержен каким-то странным болезненным приступам. Они начинались неожиданно и не были чем-либо спровоцированы. В болезненном состоянии Паар становился агрессивным и опасным. Однажды, например, он вдруг выхватил из печи кочергу и ударил ею жену. Паар уже дважды покушался на ее жизнь, причем без всякого видимого повода. Более того, буквально за несколько секунд до этих странных нападений на супругу он был с нею необычайно ласков и нежен. Сам Паар утверждал, что ничего об этом не знает и не помнит.

С приступами немотивированной агрессии все оказывалось более или менее ясно. Видимо, в такие минуты Паар действительно не сознавал, что он делает. Однако, по словам подсудимого, точно в таком же состоянии он находился и тогда, когда заполнял банковский документ. По причине своей болезни он в тот момент якобы ошибочно принял себя за другого.

Но судья не поверил в такую возможность. Подлог документа - не внезапное нападение на человека, совершенное в порыве безумия. Подлог предполагает совершение целого ряда сложных и последовательных действий. Паар зашел в нужное время в банк, выждал удобный момент, заполнил бланк на чужое имя, проставил надлежащую сумму и т.п. Подобные действия свидетельствовали о заранее обдуманном плане, который тщательно готовился, а затем был умело приведен в исполнение. В своей напутственной речи судья обратил внимание присяжных на хитрость, искусность и изобретательность Паара. Человек, "не помнящий себя", "не соображающий, что он делает", не смог бы совершить ничего подобного.

Присяжные согласились с судьей и вынесли вердикт о виновности. Затем последовало провозглашение смертного приговора, сопровождаемого ходатайством о королевском помиловании. Суд решил, что страдавший периодическим помешательством обвиняемый во время совершения преступления не находился в болезненном состоянии. Однако само наличие такого помешательства было сочтено смягчающим обстоятельством.

Дело Хадфильда (1800 г.). Джеймс Хадфильд покушался на жизнь короля Георга III: стрелял в него, но промахнулся. Покушение произошло в театре в присутствии большого числа зрителей. Стрелявший был схвачен и предстал перед судом по обвинению в государственной измене <12>. Защищал его адвокат Томас Эрскин, один из самых блистательных юридических умов своего времени, и в качестве способа защиты он избрал insanity defense.

<12> Об обстоятельствах дела Хадфильда см.: Forshaw D. and Rollin H. Op. cit. P. 83 - 84; Robinson D.N. Op. cit. P. 147 - 151; Eigen J.P. Op. cit. P. 48 - 52.

Некогда Хадфильд был храбрым воином и во время боевых действий с французами получил тяжелейшие ранения. Окружающие испытывали к нему уважение и симпатию (напротив, короля Георга III его подданные не любили) <13>. Однако семь сабельных ранений в голову, сопровождавшихся повреждением вещества мозга, не прошли для Хадфильда бесследно - у него началось психическое расстройство. Он стал слышать голос Всевышнего, который призывал его во имя спасения человечества пожертвовать своей жизнью и жизнью своего восьмимесячного сына.

<13> Король Георг III сам страдал тяжелым психическим расстройством; во время болезненных приступов врачам приходилось прибегать к изоляции своего августейшего пациента, а также к мерам физического стеснения. См.: Грин В. Безумные короли. Ростов-на-Дону; Москва, 1997. С. 308 - 328.

За два дня до покушения на короля Хадфильд пытался убить сына, намереваясь разбить его голову о стену; жене и соседям с большим трудом удалось предотвратить несчастье и успокоить безумца. Тогда во исполнение воли Всевышнего тот решил свести счеты с собственной жизнью. Он не мог покончить с собой, он должен был погибнуть от чьих-то чужих рук. И Хадфильд нашел выход: ему нужно совершить тягчайшее преступление, за которое его наверняка казнят.

К королю он не испытывал ненависти. Более того, незадолго до покушения он бурно протестовал, услыхав от кого-то стишки, оскорбляющие честь и достоинство монарха. Хадфильд даже исполнил собственную ура-патриотическую версию гимна "Боже, храни короля" "с воодушевлением старого солдата, проливавшего кровь за Отчизну" <14>. Но спасение человечества было для Хадфильда важнее отдельных человеческих жизней, будь то жизнь короля, жизнь маленького сына или собственная жизнь.

<14> Robinson D.N. Op. cit. P. 148.

При обсуждении вопроса о вменяемости-невменяемости подсудимого обвинитель призвал суд руководствоваться критериями "абсолютного неразумения". Хадфильд не подходил под эти критерии; ведь он раздобыл оружие, пришел в театр, выбрал там место, удобное для стрельбы, произвел прицельный выстрел. Эти действия, во многом схожие с действиями Арнольда, покушавшегося на Онслоу, по канонам "абсолютного неразумения" следовало считать "разумными", поскольку они были целенаправленными, связными, последовательными и с их помощью реализовывался заранее намеченный план убийства.

Адвокат не соглашался с обвинителем и приготовил для полемики с ним весомые аргументы. Эрскин начал с критики концепции "тотального помешательства" (абсолютного неразумения), которую обвинение, следуя сложившейся традиции, предлагало использовать в качестве критерия невменяемости. Полное лишение рассудка и памяти, заметил Эрскин, вообще вряд ли встречается среди душевнобольных, совершающих опасные деяния. Достаточно мысленно представить себе больного с подобной степенью психических расстройств, чтобы понять: такой больной едва ли способен на какое-либо действие. Вместо "абсолютного неразумения" Эрскин предложил свое определение помешательства, ведущее начало от философа Джона Локка: если человек, исходя из одних и тех же посылок, неизменно впадает в одно и то же заблуждение, причем его совершенно невозможно переубедить даже самыми очевидными и вескими доводами, то такой человек страдает болезненным расстройством ума <15>.

<15> Eigen J.P. Op. cit. P. 49.

Вызванные в суд два врача подтвердили, что тяжелые травмы головы, подобные тем, что получил на войне Хадфильд, нередко сопровождаются расстройством рассудка по отношению к каким-то отдельным вопросам, тогда как во всем остальном больной сохраняет разумность мыслей и действий. Человек становится помешанным в каком-то одном "пункте", и таким "пунктом" у Хадфильда оказались религиозные представления. Хадфильд твердо и безоговорочно уверовал в то, что ему суждено ценой собственной жизни спасти всех живущих на Земле людей.

Подвергнув уничтожающей критике концепцию "абсолютного неразумения", Эрскин предложил взглянуть на содеянное Хадфильдом... глазами самого Хадфильда. В свое время Трейси судил о степени разумения обвиняемого Арнольда на основании анализа его поведения, воспринимаемого глазами внешнего наблюдателя, не вдаваясь в оценку собственно продуктов разума - мыслей, идей, воззрений. Эрскин предложил присяжным оценить действия своего подзащитного сквозь призму его, Хадфильда, мыслей, взглядов и представлений, искаженных безумием <16>. Этот угол зрения был принципиально иным в сравнении с углом зрения внешнего наблюдателя и давал совершенно иной результат. В первом случае поступки Хадфильда "разумны", потому что последовательны, связны и направлены на реализацию заранее обдуманного плана. Отсюда логически вытекал вывод о наличии осознанной злой воли.

<16> Eigen J.P. Op. cit. P. 51.

Во втором случае выходило иначе: для Хадфильда покушение на жизнь короля не было греховным и безнравственным действием; в системе его болезненных представлений покушение на короля - это шаг на пути к спасению человечества. Эта цель была для Хадфильда возвышенной, благородной и высоконравственной. Ради ее достижения он не щадил ни себя, ни короля, которому оставался верен, ни своего малютку-сына. Хадфильд не совершал злодеяния, он свершал величайший подвиг, требовавший от него титанических усилий и тяжелейших жертв. В таком субъективно-психологическом мыслительном контексте связность поступков, их целенаправленность уже не являлись основными характеристиками, на основании которых надлежало строить выводы о степени разумения больного.

Чтобы лучше понять логику рассуждений адвоката Эрскина, обратимся к древнегреческому мифу о царе Ликурге <17>. В приступе безумия, приняв сына за лозу, царь сначала зарубил его топором, а затем отрезал у трупа нос, уши и пальцы, полагая, что обрезает побеги и корни лозы. Действия Ликурга были целенаправленными, связными, возможно, даже ловкими и умелыми (если их рассматривать глазами самого безумца - как действия по обрезанию лозы). Но одновременно эти целенаправленные, связные, ловкие и умелые действия "неразумны", ибо они неадекватны реальной действительности вследствие грубейших нарушений зрительного восприятия, вызванных помешательством.

<17> Грейвс Р. Мифы Древней Греции. Пер. с англ. М., 1992. С. 74.

Тяжелейшие нарушения психики наблюдались и у Хадфильда, но не на уровне нарушений внешнего восприятия предметов (он понимал, что стреляет в короля, а не в дерево), а на уровне значений и смыслов. Поэтому внешняя целенаправленность и связность его поступков не делала их "разумными".

В деле Хадфильда адвокат не апеллировал к мифу о Ликурге; данный миф приведен автором этих строк исключительно для лучшего уяснения позиции Эрскина, которому удалось убедить суд и присяжных в своей правоте. Хадфильда признали невиновным.

Ввиду новизны аргументов защиты пришлось формулировать и выносить специальный вердикт: "Невиновен, поскольку во время совершения деяния находился под влиянием помешательства" <18>.

<18> Forshaw D. and Rollin H. Op. cit. P. 84.

Впервые апробированные в деле Хадфильда новые подходы к решению вопроса о вменяемости-невменяемости в XIX веке легли в основу Правил Мак-Натена (1843 г.). Эти Правила, определяющие критерии невменяемости, действуют в Англии и поныне.