Мудрый Юрист

Раздел территории: номос и закон

Исаев Игорь Андреевич, заведующий кафедрой истории государства и права Московского государственного юридического университета имени О.Е. Кутафина (МГЮА), доктор юридических наук, профессор, заслуженный деятель науки РФ.

Статья посвящена вопросу о соотношении территориально-пространственных элементов и нормативно-правовых фактов в исторической ретроспективе. Территориальный раздел земли проводился силами, которые сталкивались друг с другом в этой практике. Легализация "права войны" создавала формальные рамки, в которых закон стремился установить стабильный глобальный порядок. Имперские устремления наталкивались на сепаратистские тенденции. При этом оба направления мотивировали свои идеологии ссылками на идеи и тот же трансцендентный источник.

Ключевые слова: номос, закон, катехон, власть, государство, норма, война, легальность, сепаратизм, идеология, пустые пространства, нормированность.

Division of the territory: nomos and law

I.A. Isayev

Isayev Igor Andreevich, honored worker of science of the Russian Federation, head of the department of state and legal history of the Kutafin Moscow State Law University, doctor of legal sciences, professor.

Article is devoted to a question of a correlation of the territorially - spatial elements and the normative facts in a historical retrospective. The division of the territory was carried out by forces which faced each other in this practice. Legalization of "law of arms" created a formal framework in which the law sought to establish a stability global order. Imperial aspirations were pushed on separatist tendencies. Thus both sides motivated their ideologies with links to the ideas and with the same transcendental source.

Key words: nomos, law, katechon, power, state, rule, war, legality, separatism, sempiarilizm, ideology, empty spaces, normalization.

Простор несет с собой местность, готовящую то или иное обитание. Профанные пространства - это всегда отсутствие сакральных пространств, часто оставшихся в далеком прошлом. Простор есть высвобождение мест (М. Хайдеггер).

На языке мифа земля зовется "матерью права", - утверждал Карл Шмитт. Она несет на себе линии разметки и олицетворяет собой внутреннюю меру и надежное основание. Земля несет на себе право как публичный знак порядка. Здесь соединяются пространство и право, порядок и локализация.

В древнейшие времена первые измерения и межевания территории были связаны с захватом земель и основанием городов. В истории древнего права захват создавал статус верховного собственника земли и являлся первейшим способом приобретения собственности. Если институт собственности (dominium) в дальнейшем развивался в рамках частноправовых отношений, то господство над территорией стало означать публичную власть (imperium) в ее публично-правовом значении. Уже после Дж. Вико, полагавшего, что первое право поступает к людям от их героев в виде аграрного закона, правоведы XVIII в. стали связывать сущность самой политической власти с ее юрисдикцией над землей, т.е. территорией <1>. Соответственно такое господство распространялось и на людей, проживающих на данной территории.

<1> Шмитт К. Номос земли. СПб., 2008. С. 15 - 16.

Размеренная и разделенная земля превращалась в субстанцию властвования, степень могущества определялась размерами земельных пространств, находившихся в собственности властителя. Со временем и численность населения этих земель стала играть важную роль в квалификации мощи формирующихся государственных образований, составляя их физическую силу. Размеры государств-полисов и племенных поселений указывали на степень их политической и военной значимости.

Древнегреческий полис - одна из первых конфигуративных форм, уже существовавших за счет локализации и очерчивания пространства, контролируемого публичными властями.

Родовые традиционные территории подвергались здесь формальному (правовому) акту очерчивания и ограничения. Каждое территориальное образование (не только эллинское, но также азиатское и египетское) ощущало себя в качестве изолированного и замкнутого мира, как середину мира, космос или дом. (Пример критского Кнососа показывает, насколько сильным было стремление системно соединить различные пространственные элементы государства в пределах одной замкнутой и размеченной территории.) Все, что располагалось за границами этого пространства, воспринималось как хаос, курьез и территория, свободная для захвата и колонизации.

По легенде, Ромул очертил границу будущего Рима, проделав борозду плугом. Круговая форма образующихся поселений была первичной и элементарной, подчеркивающей именно идею замкнутости и закрытости пространства со всех сторон. (Позднее распространенным знаком государственного могущества становится многомерная окружность - сфера.)

Территориальный раздел Земли осуществлялся силами, которые сталкивались друг с другом все чаще и по мере освоения ими земного пространства. Города-государства образовывали союзы и сражались с врагом на все более расширявшейся и осваиваемой ими, но все еще дикой территории. Государственные режимы и правовые порядки полисов были факторами легитимирования для подобной территориальной экспансии.

Стремление к увеличению территории гонит государство вперед вплоть до самого его разрушения: "...каждое большое государство всегда стремилось к большему господству, а самые большие - к всемирному господству; это стремление находило свой конец только в внезапном крушении, в исторической катастрофе". Государство перманентно стремится к усилению, пока в нем содержится сила, оно стремится ее умножить, увеличив территорию, оно стремится к завоеванию, колонизации и т.п. Это продолжается до тех пор, пока оно по внешним и внутренним причинам не лишится своей силы или пока оно не будет застигнуто и разбито сильнейшим государством. Только с концом силы наступает конец этому стремлению (Людвиг Гумплович).

Один греческий термин позволяет соединить проводимую полисами политику с объективными процессами деления и локализации земной поверхности. Это - "номос". Под номосом (nomos) изначально понималась мера, в соответствии с определенным порядком делящая поверхность Земли, акт ее локализации и заданная этой мерой форма политического и религиозного порядка. (В качестве образа номоса чаще всего выступала символическая стена, которая, в виде символа, также основывалась на сакральной локализации.) Номос казался способным к приращению, подобно стране или имуществу; кроме того, номос часто персонифицировался в образе царя, властителя, деспота и тирана <2>.

<2> Шмитт К. Указ. соч. С. 46 - 52.

У Аристотеля номос указывал на изначальную взаимосвязь локализации и порядка, являясь одновременно составной частью конкретного пространственного измерения. Так, Ликург, посредством территориального размежевания земли и упразднения долгов, одновременно создавал и номос, и политию (politeia): аналогичными были реформы Солона и Клисфена.

С закатом полисной политики и понятие номоса меняло свое содержание. Эпоха эллинизма открыла государствам новые широкие пространства и сформировала новые властные территориальные образования. Право войны было легализовано, а захват и присоединение новых территорий стали благородной целью нарождающейся империи. Македония показала пример и дала стимул будущим империям. Спонтанное деление мира закончилось. Все решала целенаправленная и устремленная в бесконечность сила, только поддержанная правом.

Аристотель утверждал, что задавать меру должен именно номос, а не постановления демократического народного собрания. Теперь номос воспринимался как обязательное долженствование, норма и установление, приобретая тем самым значение легалистского основания для издания актов и способность принуждать к повиновению (К. Шмитт). Он утрачивал свое первоначальное значение и качество первоначального измерения, размежевания и классификации пространства, его первичного разделения и распределения. Теперь он мало чем отличался от разного рода постановлений, положений и предписаний, призванных установить руководство или господство. Его значение как фундаментального первичного права, конкретного порядка и локализации было забыто.

В своем очерке "Греческое государство" Ницше писал, что "город существует не иначе как в качестве растущего организма". Но без позитивным образом укорененного номоса всякое публичное право было бы обречено на призрачное существование. Укоренение номоса в пространстве полиса и его действенная весомость в этих границах проявлялась именно в образе Божественного номоса, который в качестве корневого истока гарантировал порядок: этос указывал на длительную форму пребывания, номос же был связан с местом пребывания непосредственным образом.

Если этос был свойственен нации, то номос - территории. Имперская государственность стала рассматривать номос только как относительное состояние, и территория перестала быть "почвой", органичной субстанцией народа. В империи все смешалось в пестром культурном, этническом и религиозном культурном водовороте. Объединителем оставался только "федеральный" закон, и это понял Рим, завоевывающий мир силой своего права: номос теряет свой натуральный характер, взамен приобретая властную императивность.

Построение норм римского права осуществлялось по принципу "стоять над нациями", при этом претендуя на значимость для всего единого пространства империи, а традиционная локализация законов все менее связывалась с реальной действительностью. Способность римского jus действовать всегда и повсюду, не только в силу демонстрируемой мощи, но и в силу своей собственной внутренней, оптимально разделенной структуры, повсеместно обеспечивала ему успех. В посюстороннем существовании номос неизбежно утрачивал свои корни: Августин показал, что именно "беспочвенность" представляла ту самую неуловимую силу, которая позволила христианству включать в свою орбиту любой народ, любое место и любое время.

В средневековой картине мира небесный град блуждает по земле, собирая народы и государства в единое царство. Для него не существует каких-либо границ и наций. Универсализм христианства, в отличие от земных империй, не знал пределов и проникал повсюду, ведь он был "не от мира сего". Земные империи, укорененные в "почве" и территории, явно уступали ему в универсальности, а следовательно - в действенности: укорененность теперь предполагала порядок, т.е. ограничение и самоограничение.

Номос же означал разметку некоторой территории, но трансформация отношений порядка и места соотносилась с процессом "удаления корней", поскольку номос нельзя было мыслить вне пространства и границ, в качестве безграничного и бесформенного. Теперь множественные номосы оказались укорененными в некоем едином (Божественном, "базовой норме", революционном) акте: "От номоса здравого смысла Средневековья... - к международному современному праву, искусственному комплексу норм, пактов, регулирующих отношения между отдельными государствами" - таков был путь познания государствами своего жизненного пространства <3>.

<3> Каччари М. Геофилософия Европы. СПб., 2000. С. 106 - 110, 120 - 121.

Но уже греческая трагедия показывала, что основная борьба ведется не между разными законами городов, но между богами и титанами: номос непременно оказывается связанным с первыми. Поэтому искоренение номоса было чревато утратой его корня именно в Божественном законе. За этим следовала неизбежная утрата "корня земного", метафизического представления о "земле, почве и пространстве".

О номосе как действительном "царе" ("закон есть царь, надзиратель, властитель и повелитель над нравственным и безнравственным, над правом и беззаконием" - Хрисипп) можно говорить, если он означает тотальное понятие права, охватывающее конкретный порядок и сообщество. В этом случае он включает в себя элементы юридического мышления абстрактного типа, связанного с нормами, и типа, связанного с конкретным порядком. Тогда он определяется как правопорядок.

Характерно, что с самого начала в номосе уже присутствовала идея некоей доправовой справедливости, почему он и ощущал на себе след неземного порядка, его же земная эффективность держалась на законе (dike) - справедливости. Но невозможно, чтобы единственным его истоком был закон, хотя бы уже в силу своей конвенциальности и общего прагматического к нему отношения и законодателя, и подвластных. Власть же, которая позволяла принимать такой закон и делать возможным его соблюдение, нельзя было понять иначе, чем на основе некоторого политического действия, не сводимого к уже данным нормам: "Это действие имеет вес идеологии, ценности, мифа... Мифоидеологический момент всегда присутствует в политическом и "государство, как континент, никогда не отделится от моря (или пустыни) неверифицированных идей и непросчитанных ценностей": иррациональное, как выясняется, повсюду следовало за проявлениями власти" <4>.

<4> Шмитт К. Указ. соч. С. 59 - 61.

Но в своем первоначальном смысле номос - все же "абсолютная" непосредственность, не опосредованная законами сила права, конституирующее историческое событие, акт легитимации, придающий смысл легальности "голого закона" (Карл Шмитт). Действие пространственных источников правовых представлений само основано на том, что пространство воспринимается как нечто конкретно-сущее.

Революционные катаклизмы XVIII - XIX вв. привели к драматическому изменению этого представления: в соответствии с новым видением пространство стало восприниматься как нечто вполне абстрактное и пустое, стоящее в оппозиции к конкретной длительности. (Еще софисты закрепили нормативистское и позитивистское понятие номоса, превратившее его в подобную простую норму и установление.) Это свидетельствовало об окончательном разложении номоса и нарастании жестких институциональных форм, закреплявших персональное обожествление властителя: пространственный смысл номоса утрачивался вовсе.

Предостережение Савиньи не было услышано, когда юристы XIX в. вновь повторили старую ошибку древних, не осознав, что новомодные нормативизм и позитивизм уже ставят под вопрос вообще все исторические, идейные и профессиональные предпосылки, из которых прежде они сами же и исходили. Закон превратился в некое ориентированное на действия исполнительных органов государственной власти установление, "способное эффективно принуждать к повиновению". Различие между законом и мероприятием практически исчезает: "Всякий публичный или тайный приказ отныне мог называться законом, ибо... его способность принуждать к повиновению была нисколько не ниже... чем у официальных юридических норм". Слова Гераклита и Пиндара о том, что все последующие писаные и неписаные правила черпают свою силу из внутренней меры некоего изначального акта, конституирующего пространственный порядок, сохранили свое значение. Но ведь таким изначальным актом и был номос.

С победой христианства идея империи как пространственно-территориальной системы властвования приобретает значение единственно эффективной сдерживающей силы и пространственного порядка. Новый передел Земли происходил в процессе рождения новых наций и новых политических единств. На этом фоне в Европе стала формироваться общность, называемая христианским государством и христианским порядком (Respublica Ghristiania и populus christianus). В этой ситуации соседние земли нехристианских и языческих народов стали расцениваться как вражеские территории и пространства, предназначенные для христианской миссионерской деятельности: крестовые походы и священные войны получили легитимацию Церкви, а единство и порядок христианской империи нашли выражение в лице государственной власти и священстве.

Новая империя, насквозь проникнутая эсхатологическим духом, вполне осознавая собственную относительность и конечность, не рассматривала себя как "вечное царство". Тем не менее она естественно стремилась к земной устойчивости и постоянству. Ее важной мистической целью и стало посильное сдерживание наступающего конца света, а решающим понятием ее постоянства как исторической силы - понятие сдерживающей мощи, Katechon: идея империи в этой связи стала означать реальную историческую силу, способную предупредить и предотвратить угрожающее миру явление антихриста.

Границы священной империи опоясывали христианский мир, живущий в комплектном состоянии или в рассеянии. В метафизическом плане граница проходила через души христиан: "Царство Мое не от мира сего". Но излучения мистической империи, которой служили земные государства и правители, оказывали мощное влияние на весь мир. Империя несла идею единства и в этом оказывалась более действенной, чем прагматические политические расчеты и стихия войн. Эта империя не сменила, но разрушила Рим. Языческие реминисценции, обращенные к Римской империи как образцу ("Москва - третий Рим", "Священная Римская империя германской нации"), долго оставались на поверхности: приумножение их территорий не могло обойтись без использования насилия, мистическая же империя была иного порядка, она была не от "мира сего".

Идея "катехона" держалась на вере, которая явно по своей идейной значимости и обобщенности превосходила политические и юридические конструкции, ориентированные на преемственности христианской империи от империи Римской. Эти конструкции пытались лишь законсервировать античное благочестие, механически защитив его от разлагающего воздействия восточных и эллинистических верований (которые традиционно по-язычески обожествляли своих политических и военных властителей), тем самым спасая античную традицию идейного единства локализации и порядка. В такой интерпретации potestas и autoritas уже не составляли бы политического и правового единения, но скорее выражали бы содержание различных порядков.

Установление нового пространственного порядка сопровождалось возникновением относительно централизованных, независимых от папы и императора, пространственно замкнутых территориальных государств. Новыми правовыми основаниями для его расширения стали открытия и оккупация, и новый пространственный порядок кажется заключенным теперь не в жесткой локализации, а в некоем балансе и равновесии <5>.

<5> См.: Шмитт К. Указ. соч. С. 30 - 36, 45.

Имперские формы вырастали в процессе превращения полисов в космополисы. Македонская и Римская империи возрастали за счет включения отдельных, замкнутых в себе миров, при этом не подвергая их радикальным преобразованиям. Империя не являлась простой суммой объединившихся в ней территориальных локусов, по сравнению с полисом она обретала совершенно новое властное качество: интровертные тенденции, свойственные полису, заменялись здесь экстравертными устремлениями и экспансионистским пафосом. По сути, империя, в идеале, могла быть только мировой: Римской империи это почти удалось.

Империя, так же как город или нация, есть форма политического объединения, а не форма правления и вполне совместима с разными формами правления.

Империя уже изначально есть не территория, а принцип, идея. Ее политический порядок определяется не материальными факторами и не протяженностью географической территории, но духовной или политико-юридической идеей (А. Бенуа).

Юлиус Эвола напоминал, что римское понятие imperium прежде определяло сверхъестественную территориальную гегемонию и означало "чистое могущество распоряжения, как бы мистическую силу auctoritas". Средневековый спор гвельфов и гибеллинов был связан с тем, что империя воспринималась как священный институт, автономный в своем могуществе по отношению к папству. Император представлялся посредником, через которого в мире распространялась Божественная справедливость. У Данте император не связан с нацией, но в духовном смысле является "римским" наследником Цезаря и Августа.

Единство империи не механическое, но сложносоставное и органическое, имперский принцип призван примирить единство и множественность, универсальное и частное. Империя признает чужие культы и правовые коды. В отличие от империи государство - нация с самого начала "обнаружило делимитацию территории, на которой осуществлялся ее однородный политический суверенитет" <6>.

<6> Бенуа А. Против либерализма. М., 2010. С. 442 - 448.

Бывшая не очень актуальной в рамках полиса проблема взаимодействия центра и периферии в империи приобретала особую и ощутимую значимость, здесь целостность территории могла быть обеспечена только использованием гибких и асимметричных механизмов управления. Имперские власти вовсе не стремились уничтожить автономию отдельных территорий, но пытались использовать их особенности и традиции в общеимперских интересах.

Сопоставление центра и периферии означало оценку разнокачественности пространства: стратегически более важные территории государства, имевшие особую экономическую, военную и культурную значимость, предполагалось защищать более эффективными и решительными действиями, чем другие районы или "серые зоны", которые в крайнем случае могли быть в политических и тактических целях даже отданы противнику в условиях чрезвычайной ситуации. Границы здесь имели дискретную и неопределенную форму, а с точки зрения права - существенно спорный характер.

Арнольд Тойнби отмечал, что главным методом римского имперского управления был принцип непрямого правления. Эллинистическое универсальное государство понималось римскими основателями как ассоциация самоуправляемых городов-государств с пестрой полосой автономных областей в тех районах, где "эллинистическая культура не вступила в контакт с политикой". Усилия же римской администрации сводились прежде всего к координации местных органов самоуправления. (Правда, постепенно и администрация империи стала превращаться в иерархически организованный бюрократический аппарат, уже не ограничивающий себя только заботой о поддержании мира в провинциях <7>.) Для империи быть - значит "связывать", и "связывание" подразумевало способность центра посредством императивных и указывающих знаков достигать периферии и накапливать у себя устремленные обратно к центру послания. При этом в политическом сознании должно сохраняться устойчивое представление о реальном присутствии центра даже в самой отдаленной точке. Империя (подобно Церкви) представляла собой преимущественно систему "дистрибуций знаков величественности", чтобы в этой самой удаленной точке центр мог обращать на себя внимание демонстративным "излиянием причастности к власти" (П. Слотердайк).

<7> См.: Тойнби А. Постижение истории. М., 1991. С. 501 - 502.

В этой связи римский императорский статус и титул, кроме знакового обозначения политического ранга, становился также теологической и даже онтологической категорией, подразумевая наличие в самом себе повелевающего центра имперской космосферы (в дискурсе теологии "дома" и государства император обозначал и репрезентировал центр излучения власти, силы и государства в ее универсальной вместительности), формирующей картину большого мира.

Этому величию в качестве еще более величественной фигуры соответствовал "император Христос", возглавляющий некое царство, также именуемое "империей", царство, хотя и не от мира сего, но требующее к себе уважения и в этом мире, о котором постоянно возвещается в параллельном государству церковном царстве <8>. Но сам закон Римской империи превращался в тюрьму, христианство не признавало такую власть истинной, увидев в ней изначальную и скрытую связь закона и греха (ап. Павел).

<8> См.: Слотердайк П. Сферы II. Глобусы. СПб., 2007. С. 701 - 707.

"Катехон" указывал на мощь, которая становилась преградой беззаконию, и сам тоже принимал образ империи, функции которой (еще и в Средневековье) состояли в том, чтобы "век не терял формы в ожидании своего конца", сопротивляясь дьявольским искушениям. "Вплоть до XIV в. фигура монарха представляла хранителя прав человека... в тех пределах, в которых его верховная власть могла выглядеть законной".

Средневековье попыталось обосновать имперскую автономию, чтобы таким образом понять ее Божественный источник (Данте), но к определению собственно законного порядка эпоха могла прийти, только отвергнув трансцендентальное обоснование и указав на свободное пространство, которое человек может обжить в полной мере. И тогда неопределенное пространство не сведенных к феноменам идей получило в качестве своего символа "море", к которому влечет ностальгия к непостигаемой дали, но она же препятствует созданию любой стабильной конструкции. Символом Церкви стала ладья, плывущая по бурному морю жизненной стихии. Плывущие на судне спасутся. (Гротескный образ "корабля дураков", распространенный уже в эпоху Ренессанса, напротив, в корабле и морской стихии выражал изолированность и отчужденность, политическую и социальную изоляцию. Босх, Брандт, Брейгель в этом образе выражали утрату безумными людьми чувства границы, уход в темную стихию бесконечного пространства.) Впервые в истории мысли происходило сопоставление двух стихий, и предпочтение явно отдавалось стабильной и устойчивой земле: море же уступали авантюристам и безумцам.

Борьба папы и императора не особенно затрагивала сферы духовного и религиозного единства христианской империи: в представлениях и категориях христианской веры статус императора не означал некоего института абсолютной власти. К конкретной королевской власти, к короне, т.е. принципу реального господства над определенной страной, территорией, пространством, всегда добавлялась некая метафизическая сила, выполняющая функцию "катехона" с ее конкретными задачами и миссией. Она была неким поручением, исходящим из высшей сферы.

Уже начиная с XIII в. аристотелевская теория "совершенного пространства" обретает в Европе серьезный авторитет. Имперская государственность, понимаемая как подобная совершенная форма человеческой общности, явно стояла выше родственной ей "племенной" царской власти и автаркического государства: она начинает восприниматься как некое трансцендентное и качественно более высокое всеобъемлющее единство, только и способное установить мир и справедливость. Не исполняющая таких функций "катехона" власть будет представляться уже только вульгарной формой "царизма".

Установление династического порядка владения землей и властью сделало императорскую власть составной частью этого порядка, и функция "катехона" утрачивалась окончательно. Внешнее восприятие норм Corpus Juris не позволило придать "Священной Римской империи германской нации" того прежнего величия, которым некогда обладал Рим. "В основывающихся на римском праве реконструкциях юристов XIV - XV в. связь христианской императорской власти с территориальной королевской, выполняющей функцию Katechon, уже полностью забыта". Но даже в учении о суверенном государстве, не признающем никого выше себя, все же сохранилось заметное влияние идеи единства, представленного союзом императора и папы. Однако процессы разложения средневековой христианской империи неуклонно вели к появлению все большего числа фактически и юридически освобожденных от imperium образований, которые одновременно пытались вытеснить autoritas священства в чисто духовную сферу <9>.

<9> Шмитт К. Указ. соч. С. 39 - 40, 43.

Старые формы универсальности, идущие от Рима, исчезают после заключения Вестфальского договора 1648 г., когда будет признано, что империя уже не является конечной формой, в которой стремились бы слиться все государства.

Список литературы

  1. Шмитт К. Номос земли / К. Шмитт. СПб., 2008. С. 15 - 16, 30 - 36, 39 - 40, 43, 45, 46 - 52, 59 - 61.
  2. Каччари М. Геофилософия Европы / М. Каччари. СПб., 2000. С. 106 - 110, 120 - 121.
  3. Бенуа А. Против либерализма / А. Бенуа. М., 2010. С. 442 - 448.
  4. Тойнби А. Постижение истории / А. Тойнби. М., 1991. С. 501 - 502.
  5. Слотердайк П. Сферы II. Глобусы / П. Слотердайк. СПб., 2007. С. 701 - 707.